О Рите Островской я узнала от фотографа Валерия Милосердова. Когда Исследовательская платформа готовила книжку «Чому в українському мистецтві є великі художниці» из нашего поля выпала сфера фотографии — и не только потому, что книга нас ограничивала в страницах наших текстов, но и потому что попросту мы не знали многих авторок и их практику. Это исследование нужно было делать с нуля, начиная с самых простых разговоров. Позже часть найденного материала была включена в лекцию моей коллеги Галины Глебы, чей текст был опубликован на Your Art ранее. Узнав о фотографиях Риты Островской, мы сразу же заинтересовались ими. Ее работы искренни и трогательны. Для меня всегда остается вопросом, как фотограф добивается такого доверия у тех, кого он или она снимает? Как отснятый материал на него влияет потом?
Рита Островская начала свою практику в Киеве в 1980-х и уехала из страны в начале нулевых. В ее объективе много очень личного и драматичного. Собственно, наверное, как и сама жизнь художника, начавшаяся в период политических изменений.
Своими фотографиями Островская проявляет и исторические пласты и социально-политическую действительность. Проявляет — в данном случае, слово и описывающее ее практику, и метод. В этом интервью она проявляет еще одно поле — вопрос того, как в позднесоветское время можно было заниматься художественной фотографией; как можно любить своих героев и как можно фотографировать даже несмотря на собственный дискомфорт.
На сколько я поняла, вы изучали фотографию со всех сторон — и с технической, и с точки зрения художественной. Как у вас появился интерес к этому?
Я очень увлеклась фотографией ещё со школы, где-то с 13-14 лет, ходила в фотокружок во «Дворец пионеров» недалеко от метро Арсенальная. Мне купили маленькую камеру (знаете, была такая, которая делала половинки кадров, поэтому у меня было не 36, как обычно, а 72 кадра). Снимала я в основном людей, т. к. уже с самого начала портрет был моим любимым жанром.
Когда я закончила школу, я устроилась работать учеником фотолаборанта в фотоателье под названием «Образцовая фотография», которое находилось на Бульваре Шевченко, рядом с памятником Ленина, где он указывает рукой на Бессарабский рынок. Люди приходили фотографироваться, делать семейные, свадебные фотографии, разные портреты. Там в салоне стояли большие крупноформатные стационарные камеры и был яркий свет. В фотоателье работали в основном женщины — и фотографы, и ретушёры для фотографий и негативов, были, правда один или два мужчины. Я там работала один год: печатала и тонировала множество фотографий, освоила технику, которая там была и изготовление растворов для обработки фотобумаги, ретушировала даже негативы крупного формата, снимала немного — в общем, многому научилась. Я очень хотела учиться «художественной фотографии», но учиться было негде — такого образования вообще тогда не существовало. Пришлось поступать в Ленинградский Институт киноинженеров (ЛИКИ) на технологию обработки и производства кинофотоматериалов, чтобы каким-то боком быть рядом с фотографией и получить образование. Поступила я туда на заочное отделение, училась 6 лет, ездила на сессии в Ленинград и работала фотографом или лаборантом в разных организациях в Киеве. Например, проработала 3 года в Автодорожном Институте фотографом. Снимала там все их мероприятия, портреты лучших студентов, делала всякие репродукции начальству — копи-машин тогда не было…
И ещё я работала в Киевском планетарии, кажется лет восемь — печатала там репродукционные изображения на стеклянных фотопластинках, покрытых специальной фотоэмульсией, снимала и обрабатывала цветные слайды. В институте ЛИКИ на последнем курсе мы изготавливали и изучали разные фотоэмульсии и свой диплом по окончании ВУЗа я делала на Киевской фабрике фотобумаги, как раз по изготовлению фотоэмульсии. Это как бы вкратце мой «технологический» путь познания фотографии.
С 1984 года по 1995-й я работала руководителем детской фотостудии «Мгновение» на Городской станции Юных техников, на улице Курской. Это была моя самая замечательная работа! Когда я видела, как дети начинают вдруг «видеть», то, что они фотографируют, и понимать что-то новое для себя — это было очень хорошо! Ведь, чтобы понимать визуальный язык искусства, нужно этому учиться. У меня там было классно, столько талантливых, хороших ребят! Возраст был с 9 до 23-х лет. Мы участвовали в конкурсах, в круговых обменах с разными студиями, ездили в поездки — столько всего было! И обучение было бесплатным. А потом мне пришлось перейти со студией в одно из помещений клуба Арсенал, расположенное на улице Костельной. Многие мои ребята за мной тоже ушли, ну и новые тоже приходили. А потом, в 1995 году «бывшие комсомольцы» нас выгнали из этого помещения, просто на улицу выкинули, а себе сделали какую-то забегаловку.
Я всю жизнь учусь. Когда мы переехали в Германию, поступила в 2003 году в Kunsthochschule, Кассель (художественная академия города Касселя) на отделение Визуальная коммуникация, т. е. как бы свершилась моя мечта, получить высшее образование в сфере искусства. Я поступила на графику, там училась, делала офорты, и т. к. здесь можно было посещать разные курсы одновременно — студенты были весьма свободны в своём выборе, один год я посещала «уроки по фотографии», которые меня весьма разочаровали, т. к. уровень был невысокий. Зато тоже, в 2003 году, я записалась вначале на базисный курс керамики и осталась там в мастерской также и после защиты диплома по окончании основного обучения в Академии, но уже как «гостевой студент». Керамика — моя «вторая любовь» в моей творческой жизни рядом с фотографией.
А где вы учились вот художественному взгляду на фотографию?
Меня с самого начала интересовала только «художественная», если можно так выразиться, фотография. Но учиться у нас, как я уже говорила было негде. Были фотоателье и фотоклубы, а это была бытовая фотография или любительская, а меня «тянуло» уже куда-то повыше.
Тогда в Киеве был фотоклуб, в котором были пожилые фотолюбители и был один немолодой, но замечательный фотограф Георгий Илларионович Зайцев. Вот он нам, так называемой, молодёжи, читал лекции по композиции. Я помню, приносила какие-то фотографии, мы их обсуждали. Но в принципе, моё личное, основное развитие началось, когда я купила себе камеру «Искра-2». Это среднеформатная камера, — размер кадра (6х6) см, с 12-ю кадрами на плёнке. Это был «Мой формат», и, оказалось, что этот статичный формат и был для меня полон внутренней музыки. Тогда я работала в планетарии, и у меня там была малюсенькая комната с водой, где стоял мой драгоценный увеличитель Крокус и можно было напечатать фотографии, снятые Искрой-2. Глянцевать я бегала к Александру Ранчукову, известному фотографу — он там недалеко работал. Мы с ним дружили потом много лет. Были вместе и в ИЖМ — Институте журналистского мастерства, и в творческом объединении «Погляд».
Само объединение «Погляд» было для меня очень важным. У нас были самые сильные на то время киевские фотографы (на мой взгляд). Сам пик нашей деятельности пришёлся на 1987–1989 годы. У нас было много дискуссий о фотографии, мы показывали друг другу снимки, выставлялись, спорили. Мы занимались социальной фотографией, что для погружённого в советское «прошлое-настоящее» Киева, было чуть ли не революцией. Т.е. у нас было не скучно. Я, правда, там была единственная женщина-фотограф, но это меня никак не смущало. У меня были тогда и семья, и муж, и ребенок, и детская фотостудия. Но, как фотограф, я интенсивно развивалась в это время: у меня были свои темы, свои работы, я была очень занята, очень много работала, ночами печатала свои фотографии.
Ещё для меня тогда была важная фотографическая среда — это моё занятие детской фотографией. Мои главные учителя — известная фотограф и руководитель детской фотостудии Галя Лукьянова и её муж Михаил Голосовский из Красногорска. Руководители детских фотостудий бывшего Союза — были серьезные фотографы, и мы набирались опыта друг у друга. Я ездила консультироваться в Красногорск к Гале и Михаилу Ивановичу, привозила фотографии и они меня учили, ругали и хвалили. Наша детская студия была весьма успешна, на Всесоюзном конкурсе мы даже занимали 3 место, грамот и дипломов было достаточно. Мы с детьми работали творчески, поэтому я очень много читала, чтобы учить этому детей. Я многому научилась за это время.
Интересно, а как вас учила Ирина Пап в Институте журналистики?
Я училась в 1982–1983 на ИЖМ у Ирины Пап, и я её неплохо помню. Она была очень приятным человеком. Там читали лекции разные фотокорреспонденты, было полезно их послушать. Мне было там интересно учиться, но это не моё. Я вообще не тяготею к журналистике. То есть я это все умею снимать, много снимала в своей жизни репортажей, знаю, как это делать и все остальное, но по своему характеру, я — созерцатель, а не судья или режиссёр.
Вы знаете, фотографировать можно по-разному, каждый раз можно навязывать свою позицию чисто техническими приемами, но я так не люблю. Ведь фотография — тот же язык, только визуальный, но только для тех, кто его понимает. Всё зависит от того, что я фотографирую, как я это чувствую. Моя фотография — это такая неспешная фотография, я часто использую штатив для съёмки.
Я обратила внимание, что у вас такая гуманистическая фотография, во всем чувствуется присутствие человека и мира вокруг этого человека. Как вы добиваетесь того доверия, которое существует между вами и вашими героями?
Я очень люблю фотографировать, мне нравятся человеческие лица, в мире вижу очень много красоты. Потому, когда я снимаю, только уже от этого я получаю удовольствие. А когда ты делаешь что-то с удовольствием, естественно на тебя реагируют тоже позитивно. Я много общаюсь с людьми, не напрягаю их во время съемки, и они выглядят такими, какие они есть.
У вас присутствует тема миграции, есть серия в которой вы снимаете сами себя.
Эти серии нужно разделять. Потому что, когда я снимала свою семью для серии «Семейный Альбом», я себя, естественно, тоже фотографировала. А когда я фотографировала родственников для той же серии, я просто делала их портреты. Я ходила к некоторым домой, предлагала их сфотографировать. Тогда я сделала очень хорошие фотографии близких мне людей и очень довольна, что я их сфотографировала. С 1993 года у меня уже была камера Mamiya С 220, она давала более красивые и интересные изображения. Объектив был лучше, чем у моей «Искры», но я пользовалась и той, и другой камерой.
А серия, о которой Вы говорите, что я снимаю саму себя, называется «Присутствие». Эта серия о моем присутствии в мире: я есть — меня нет, но все остается, понимаете? Я фотографировала с длинной выдержкой и специальным затвором. Это не двойная экспозиция, это один негатив. Я снимала себя в разных местах, где я была, которые мне дороги, с разными друзьями и с семьей. То есть люди оставались сидеть, а я уходила ещё во время экспозиции. Я раньше думала, что всё уходит и исчезает бесследно. Но, оказалось, что всё не так и что моя фотография практически мудрее меня и всё в мире оставляет свой след, особенно наша жизнь. Это весьма большая серия и я сделала также съёмку здесь в Касселе. У меня ещё есть планы кое-что отснять для этой серии, и я очень надеюсь, что смогу эту серию закончить.
Я бы хотела вернуться к еврейской теме. С одной стороны, вы как бы говорите о себе, говорите о своем личном переживании, но с другой, поднимаете более широкий пласт. Это история в самом глобальном ее понимании. Как вы работали над своими еврейскими сериями, как понимали, что все что вам хочется сказать — вы смогли сказать?
Всё началось с «Семейного Альбома», о котором я уже рассказывала. Потом я услышала, что сохранились ещё еврейские местечки и однажды решила поехать, сфотографировать, хотя мне и было страшновато. Впервые я поехала в августе 1989 года. Тогда существовало ещё Общество еврейской культуры в Киеве, они мне выдали бумажку с рекомендацией на фотосъемку, потому что не везде это тогда можно было делать. Я приехала в г. Шаргород Винницкой области и у меня тогда была замечательная съемка! И свет был какой-то серебристый и рассеянный —просто идеальный свет! Я увидела этих людей, которые были как моя бабушка. Мне казалось, я их всех знаю. Они сидели на улице с двух сторон, разговаривали через улицу. Еще там была местная молодежь, которая родилась и выросла с Шаргороде и вот собиралась оттуда уезжать насовсем. Я очень много общалась с людьми и на меня это произвело сильное впечатление.
Потом я приезжала туда ещё снова и снова. Через пару лет поехала и в другие местечки, недалеко от Шаргорода, вначале в маленькие Черневцы, что в Винницкой области. Вообще я объездила около 40-ка местечек и больших городов. Везде это было по-разному: часто, я приезжала и никого там не знала, а иногда заранее договаривалась с людьми. Например, когда я приехала в первый раз в Черневцы, я увидела маленький еврейский домик и зашла туда. Там была женщина и мы с ней начали говорить. Её звали Бузя Данилович. Я ее попросила сфотографировать хотя бы интерьер домика — она мне разрешила, а потом, когда поговорили, разрешила и себя сфотографировать. Я ей потом привезла фотографии и всегда к ней заходила, когда туда приезжала.
Я снимала эту серию на протяжении 12 лет. В какие-то годы я ездила много, в какие-то мало. Приезжала снова, привозила им фотографии, снимала ещё людей. И люди всегда очень благоприятно на это смотрели, радовались фотографиям, давали мне адреса своих знакомых. С некоторыми я близко подружилась. Даже когда мы собирались уезжать в 2001 году, я сделала «рейд по пяти местечкам». Менялось время, и я видела, как менялись те места, в которых я уже была. Помимо фотографий я записывала всегда информацию, как и что там было, а потом уже в последние годы, начала брать интервью. Кстати, все мои интервью я подарила Институту Иудаики в Киеве, как и альбом с оригинальными фотографиями.
Когда я поехала в США на I Artslink-program, я решила там фотографировать еврейских эмигрантов. Снимала в Нью-Йорке, Бруклине, была в Балтиморе. Позже я также снимала в Германии — в Дармштадте, Дортмунде и в Карлсруэ. А вот о Израиле — все должно было быть по-другому. Когда я снимала там, я ещё не понимала, что приезд в Израиль — это не эмиграция, это Алия, «подъем». Ведь евреи возвращаются в Израиль домой, на родную землю, где должен быть восстановлен Храм, в землю, которую Всевышний им дал… У меня заранее не было никаких планов выстраивать историю своего народа. Я не пророк, «не знаю часто, что творю». Я, просто интуитивный художник. Я снимаю так, как я чувствую. И получается иногда, что я попадаю в струю. Только недавно ко меня пришло осознание, что я сфотографировала как бы нашу судьбу… в определенном плане, даже судьбу народа, может быть… Но я очень надеюсь, что это ещё не всё… (смеется).
Если говорить о серии, в которой вы говорите об эмиграции, но уже с личного опыта. Мне она показалась очень терапевтической. Будто в этой форме вы вылили все свои переживания. Как было на самом деле? Как вы эту серию воспринимаете сами?
Вы знаете, я себя в этом плане слегка насиловала. Я обычно снимаю то, что мне внутренне легко идет, а тут я очень не хотела это делать. Потому, что уезжать было ужасно тяжело. Вообще сама эмиграция — это очень болезненное состояние. Тут проживаешь, как считаешь, всю жизнь, и вдруг… Вроде как бы сам выбрал этот путь, но вместе с тем, когда начинается этот процесс отрезания, становится очень болезненно — начинаешь просматривать письма, всю свою прошедшую жизнь, и ты не знаешь вернешься сюда когда-то или нет. Я решила, что буду снимать весь отъезд, как я обычно снимаю, хотя я была внутри этого процесса. То есть я ставила фотоаппарат на штатив, и сама участвовала во всем, что снимала. У меня есть такой специальный затвор, которым я могу на расстоянии снимать.
Мы уезжали из Киева 9 сентября 2001 года, ехали 30 часов, а в США, как вы знаете, 11 сентября произошла известная трагедия. Мы приехали как раз в ночь с 10 на 11 сентября. Вы представляете, мы приезжаем в Германию как раз в то время, когда в Америке взрывают башни-близнецы. Было очень страшно, я думала, что началась третья мировая война! Вы знаете, когда вы уезжаете, у вас такое ощущение, будто вы отрываетесь от земли, на которой стоите, и остаетесь в воздухе. Ну, а когда мы приехали сюда, в Кассель — мы сначала жили в общежитии. Хотя мои родители были уже тут, я всё равно долго не могла прийти в себя от всего этого стресса, но пришлось крутиться, учить немецкий и всё другое делать — дальше жить. Но это правда, как вы говорите, терапия, правда, лёгкая — я применила по отношению к себе насилие, так сказать, но теперь довольна тем, что я это сделала. Потому, что остался художественный документ. Хотя всегда это такая малость из того, что вообще переживаешь!
Почему Вы тогда просто не перестали снимать, если вам это было так больно и сложно?
Потому, что я чувствовала, что это надо было сделать. Я все-таки профессиональный фотограф. Если надо, могу себя заставить.
Вы говорили о том, что много читали и смотрели фотографии, но тогда же в советское время было только «Советское фото». Где еще вы находили информацию?
Единственное, что у нас было из иностранного, это чешские журналы, уже не помню, как они назывались. Я перечитала, все «Советское фото» за 10 лет и всю техническую литературу, которая у меня была. А вот духовная составляющая была уже во мне. Я ведь никогда не делаю то, что уже кто-то сделал, каким бы модным оно ни было! Зачем и кому это надо? И вообще, мода — это ведь что-то скоротечное, а я вообще занималась тем, что вне времени тоже.
Могу сказать, что я также много экспериментировала с химическим тонированием. Тонирование, если оно хорошо сливается с внутренним образом изображения, делает фотографию особенной, более привлекательной. Цветовая гамма очень важна для восприятия фотографии. Я делала разные многослойные тонирования с двумя виражами. Это — очень тонкая работа. Чёрно-белое изображение тяготеет к документальной фотографии, и я оставляла фотографии черно-белыми, только, если они мне в этом виде больше всего нравились. У меня, благодаря виражам, есть много уникальных фотографий в фотосериях «Мой дом, Киев», «Дыхание Жизни», которые невозможно повторить. И даже тон сепия у меня не простая, как стандартно люди вирируют. Там я добилась много «воздуха» внутри изображения.
Сталкивались ли вы с цензурированием ваших фотографий или с каким-то негативным отношением к ним?
Да, конечно! Люди всё по-разному воспринимают. Например, иногда мне говорили про еврейские местечки: Какие эти люди на фотографиях бедные! Даже просили не показывать евреев такими. Но в своих снимках я действительно вижу красоту, вижу ценность других вещей. И то, что эти люди живые, такие, какие они есть — это и есть главной ценностью. Ведь бедность и богатство также понятия относительные.
Вот кстати, вы спрашивали про Ирину Пап и я вспомнила случай. У нас в ИЖМ готовилась итоговая выставка и я, для отбора, предоставила портрет своего отца в зеркале. Фотографию отобрали и даже хвалили. Выставка проходила в окнах Агентства Печати «Новости». Вечером мы вешали фотографии, я повесила портрет своего папы и всё было спокойно, а утром, когда я шла на работу, увидела, что фотографии на месте уже нет. Я пришла в Институт журналистики и спросила у Ирины Пап, почему нет моей фотографии? А она говорит: «Такие лица туда не вешают». Понимаете? Портрет моего папы — еврейский, а такое еврейское лицо не подходило на выставку. Тогда могли просто снять фотографию, это был где-то 1982–1983 год. Но я на неё не в обиде, у неё конъюнктура была в глазах, в которой она всю жизнь прожила. А в общем — я помню только хорошее или очень хорошее отношение к своим фотографиям.
Расскажите про опыт работы с Центром современного искусства Сороса в Киеве. Вы были на выставке, которую курировала Марта Кузьма. Как вы с ней познакомились?
Марта Кузьма была, конечно, очень хорошим куратором, делала много очень серьезных выставок. В Киеве таких выставок никто никогда и не делал. Я не помню, как мы с ней познакомились, но это она предложила мне поучаствовать в конкурсе, чтобы попасть на I Artslink-program. Позже она мне предложила принять участие в выставке в Центре современного искусства. Помню, что она давала нам свободу, мне во всяком случае, полностью. И тот зал, где была моя экспозиция, мне понравился. Я выставляла тогда серию фотографий «Дыхание Жизни». Эта серия тонированных фотографий о стихиях: вода, ветер, земля и огонь. Но вы знаете, я не так хорошо всё это помню. С Мартой было очень приятно общаться, работать — она вообще человек мира.
А как вы вообще смотрите сейчас на фотографии, которые были сделаны были лет 20-30 назад, изменилась ли оптика и взгляд?
Это интересно очень. Те фотографии, которые я делала раньше — их невозможно повторить. Даже бумаги такой не существует — уже нет Киевской фабрики фотобумаги. У меня, правда осталось ещё немного от старой киевской фотобумаги, но может на ней будет вуаль, кто знает. Те химикалии, которые я использовала, думаю, что их тоже нет. Что-то есть, но не такие. Такого вирирования на них уже не сделаешь. Вообще всё изменилось. С появлением дигитальной чёрно-белая фотография стала чересчур дорогой во всех смыслах слова. Но её рукотворность, если она так, как надо изготовлена, имеет и сейчас большую ценность. В этом городе Касселе, в котором я живу, наверное, я — единственный человек, который пока ещё занимается ч/б фотографией. Да и я сама отношусь уже к фотопечати по-другому, не так стараюсь, как раньше. Просто время изменилось. И это нормально, главное, чтобы изображение было стоящим.
У меня есть одна серия «Будничная жизнь, 1980–1990-е годы». Я тогда часто ходила с маленьким фотоаппаратом в сумочке и фотографировала всю эту будничную жизнь, в которой я сама варилась. Эта серия сейчас мне очень интересна. Но мне надо ещё с этими фотографиями поработать, подумать, если получится, конечно, если хватит на неё времени.
К слову, о времени. У вас какое-то такое замороженное время, особенно в фотографиях из Шаргорода, будто бы безвременье.
Потому что в тех местечках уже не было времени. Например, когда я приезжала туда зимой, там уже в 5 часов вечера было темно, не было света на улице — все застывало в темноте. Такие улицы мрачные, домики, все настолько было мрачно. Когда я приезжала каждый раз — все становилось только хуже и хуже. Будто бы, когда люди уезжали, дух человеческий уходил и дома начинали разрушаться. Я недаром все эти фотографии тонировала в сепию — сепия самый стойкий из всех виражей — лучше сохраняется чем ч/б отпечаток. Они, эти маленькие местечки, уже перешли в разряд вечности.
У вас сохранились какие-то связи с Украиной? Считаете себя украинской художницей или немецкой?
Связи с Украиной? Конечно! В первые годы после отъезда я каждый год приезжала, встречалась с друзьями, близкими. Я люблю Киев, я — киевлянка. Профессионально — я принадлежу к Киевской школе фотографии, о которой у вас совсем не пишут. Эта школа гораздо скромнее, чем некоторые другие, но в моё время, когда существовал «Погляд» — это было явлением в фотографии. В Киеве ещё живут многие фотографы из нашего «Погляда». Да, а в немецкую культуру я никогда и не пыталась особо «внедряться», хоть и участвовала в хороших выставках и делала тут выставки сама, да и мои фотографии есть в приличных коллекциях. Я вначале «вступила» в их местные творческие объединения, походила там на некоторые мероприятия, а потом отовсюду ушла. Мне часто совсем неинтересно тут. Кстати, все всегда понимают, что я не немецкая художница. Во всех случаях, когда меня спрашивают, я отвечаю, что я родом с Украины.
