Выставка Univers Intim в бывшей капелле Сан-Жоан в Вильяфранка-дель-Пенедес. Расскажите о ней подробнее.
Это групповой проект женщин-художниц, раскрывающий тему интимной вселенной. Удивительное явление, когда церковь превращается в выставочный зал и ты чувствуешь — по крайней мере я чувствую — большую ответственность. Да и с такой архитектурой спорить сложно: нужно либо кориться, либо устраивать полноценную интервенцию. Мы начали обсуждать проект в конце прошлого года, и за это время одна из участниц успела умереть. Интересная художница, скульптор. Британка, но жила в Каталонии. Там люди медленные — из восьми участниц только мы вдвоем подгоняли процесс: мне нужно было вписаться в график, а она, наверное, чувствовала близость смерти. Никогда не знаешь когда умрешь, поэтому хочется качественно и продуктивно работать.
Вам точно рано еще об этом думать — разве что о смене деятельности, когда надоест художествовать.
Когда выдохнусь, то легко перейду в другую сферу. У каждого художника есть рубеж, за которым он начинает повторяться, становится скучным и мучится тем, что ему нечего сказать и что в этом мире все уже было, и ничего нового предложить нельзя. Но у меня в этом смысле пока все хорошо — мне еще есть куда шевелиться.
Наверняка есть те, кто ходит на ваши выставки, чтобы высказать свое «фе». Как реагируете?
У меня есть яркая история. В 2018 году была выставка Dea (на каталанском «богиня») в Ornament Art Space на Печерске. У меня там был перформанс: я сидела на верхушке лестницы и была сфинксом, который загадывает загадку и дарит книгу за правильный ответ. После перформанса подходит человек мужского пола, скользкого вида и преподносит подарок со словами: «Нина, вы меня не добавили в друзья в Фейсбуке». Подарок открыла уже постфактум, а там красивая зеленая бутылка с законсервированной змеей. Сейчас легко говорить, но тогда это вывело меня из строя на неделю. Это обычный сувенир из Азии, но мне он показался омерзительным. Теперь я того парня называю «снейк мен».
Человек, видимо, решил на вашем символьном языке поговорить.
Да, это из тех случаев, когда зритель воспринимает нарисованное буквально и спрашивает: «Слушай, а где твоя плеточка?». Но я классическая женщина, без отклонений, хотя не все в это верят из-за этих моих красных губ, корсетов и дистанции с собеседником. Нарисованная плетка — просто красивый графический элемент. Какие-то предметы меня визуально будоражат, но это не означает, что я приду домой и там у меня есть скрытая дверь, за которой… Не хочется никого разочаровывать, но двери нет.
Ваши работы очень игривы и неосторожны как для нашего довольно ханжеского времени «новой этики». Для вас эта обнаженность, чувственность, оголенность — она о чем?
Во-первых, это красиво. Во-вторых, эта тема меня волнует с детства, когда я подглядывала за тем, что смотрят по ночным каналам родители и потом изображала увиденное на рисунках. Для меня это игры — кто кого брал, кто кого хотел, кто кого имел. Интересен соблазн, желание, фантазия, прелюдия — когда паришь, влюблен, опечален. Вот эти вот сильные переходные состояния. Интересна сексуальность, ее выражение через костюм, жесты, взгляд. Само соитие нет. Порнография мне не интересна.
В этом году вы начали сотрудничать с Mironova Gallery, в пространстве которой представили новые работы в ноябре и сейчас участвуете в арт-ярмарке Contemporary Istanbul. Рассчитываете на долгосрочное партнерство?
Пока что мы с Татьяной друг к другу присматриваемся-принюхиваемся. С одной стороны, с галереями, конечно, легче делать бизнес, с другой — я предпочитаю быть independent artist. У меня есть поучительная история о том, что иногда твоему галеристу может быть на тебя наплевать. В 2012 году я вернулась из Кракова в Киев и взялась за новую серию для «Я-галереи», с которой тогда сотрудничала. На взгляд Паши Гудимова, тогда в Киеве было очень скучно, и он захотел перформанс с Ниной Мурашкиной, которая стоит голая в дверях как реплика Марины Абрамович и встречает гостей поглаживанием по тем местам, по которым хочет. Я неделю пыталась отойти от шока, вызванного этим предложением от человека, с которым работала 5 лет! Предложила другой перформанс, но они отказались его финансировать. Сейчас понимаю, что оба варианта были провальные для автора, который работает с визуальными символами. Это был ценный опыт, благодаря которому я разобралась, чего стою, чего хочу и с какими темами работаю. В моем понимании — дистанция круче всего, а «тактильные» перформансы вообще не моя история. Я не люблю даже дружеских лобызаний при встрече, а когда на заре творческой жизни работала в церкви, меня напрягал церемониальный троекратный поцелуй.
А в церкви-то вы что делали?!
Мне было лет 18, и у меня была воцерковленная учительница рисования, которая решила во что бы то ни стало выдать меня замуж за священника и сватала каждому симпатичному парню с прихода. Какое-то время я делала орнаменты: в Макеевке есть храм, в котором я расписывала орнаменты на окладах для алтаря. Это интересная работа, но были непреодолимые сложности. Там ведь нужно молиться и на все просить благословения, а у меня не всегда получается молиться — это первое. Второе — для меня важны мои фантазии. И третье — двуличие церковных персонажей, чьи черти посильнее чем у обычных людей. Когда разглядела этот момент, стало очень неприятно и я решила, что лучше буду заниматься светскими сюжетами.
Ваш первый большой проект, который я помню, — серия работ в рамках проекта «Воля або смерть» Антона Мухарского: вы входили в его группу «Союз вольних художників». Как сложилось это сотрудничество? Он пришел к вам поначалу как покупатель?
У меня был очень тяжелый развод в Харькове, и я переехала в Киев. Появилась необходимость платить за аренду квартиры, а тут как раз начинался «Гогольфест», где была большая открытая площадка для нового искусства. Организаторы устроили предпросмотр для всех желающих выставляться, и я в нем поучаствовала. Знакомые помогли перенести работы с улицы Щорса в «Арсенал» — пешком, потому что денег на такси не было. Там был и Антон Мухарский, и Паша Гудимов, и Влад Троицкий. Картины у меня были желтого, мимозного цвета — на это нельзя было не обратить внимания, и все обратили. Потом Антон Мухарский спонсировал создание серии Ukrainian Paradise, выкупил ее: возможно со временем цены на мои работы вырастут, и Антон не пожалеет, что сделал такое вложение.
За рубежом работаете с кем-то?
Есть в Вене галерист Ник Тредвелл: владелец Nicholas Treadwell Gallery, 83 года, британец, дружит с The Tiger Lilies. Блестяще образованный джентльмен, который вникает в то, что происходит с художником. Он обожает розовый цвет и иногда переодевается в женщину. Довольно занятно, особенно если сравнивать с киевскими галеристами, такими серьезными. Представьте, что, например, Евгений Карась вдруг оденется в розовое и станет Евгенией! С Ником мы познакомились на пленэре в Австрии, где он открыл галерею на территории бывшей тюрьмы — жутковато, но запоминается.
Искусство должно запоминаться: мы живем в перенасыщенном информационном пространстве, где «просто красиво» быстро выветривается из памяти. А то, что делаете вы, шокирует довольно ханжеского украинского зрителя.
И я же почти не изображаю гениталий! У меня все красиво — я все-таки за хорошо сделанный предмет искусства. Мои произведения имеют классическую базу и не обижают даже самый взыскательный вкус. У меня фундаментальное образование: графический дизайн в Донецком художественном училище, монументальная живопись в Худпроме в Харькове, полгода сценографии в НАОМА и еще полгода станковой живописи в Краковской художественной академии им. Яна Матейко. И только Краков поставил точку в моих сомнениях по поводу своего творчества. Потому что до этого мне часто ставили «двойки» и выгоняли за неприличное изображение человеческого тела.
А что значит «неприличное изображение тела»?
В любом изображении смотрящий может увидеть то, что скрыто в нем самом. Например, в Худпроме декан кафедры монументальной живописи усмотрел в одной из моих работ оральный секс и настойчиво просил переписать, но я отказалась.
А как же «я художник — я так вижу»?
Оказывается, не имею права. Студентов у нас дрессируют как заблагорассудится, и это разительный контраст с Краковом.
Интересно, что о своем творчестве вы говорите очень будничным, «коммерческим» языком. Хотя обычно художники уходят в высокопарности, заламывание рук и туманные концепции… Нина, где придыхание?
Ну что вы, я же взрослый человек, и это моя работа! Я изначально воспринимала это как профессию. В 16 лет мне нужны были деньги, я пошла расклеивать объявления. Но это было очень тяжело, поэтому я устроилась иллюстратором в издательство. У кого-то, наверное, до сих пор есть книга “Три поросенка” с моими рисунками.
Жизнь украинского арт-сообщества — насколько вы в ней участвуете?
Не особо, но слежу. Я дружу с Таней Малиновской и Артемом Волокитиным, он как-то на праздновании моего дня рождения говорил тост, который начал словами «Моя добрая Настасья Филипповна!», сравнив меня с героиней «Идиота» Достоевского. В хороших отношениях с Валерией Бучук, Андреем Блудовым и Наташей Карпинской. Дружила с Виталием Куликовым, таких людей почти нет вокруг сейчас. Уважаю очень Олега Тистола за его сильное искусство и независимую позицию. С остальными просто знакома: уважаю и держу дистанцию. Особенно когда речь идет об организации выставки и сопряженных с ней затратах. Был случай, когда художники, с которыми мы делали групповую выставку, решили, что Нина Мурашкина была в платье, макияже и продала работы, а они нет, поэтому не нужно возвращать ее часть из «общака». Нина ответила: «Парни, а кто вам мешает сделать макияж и надеть платье?! Мы же в XXI веке живем!». Они сели на попы и поехали. Такая моя позиция: я уважаю всех за творчество, за вклад в искусство, но такие бытовые моменты расстраивают и в них лучше держать себя строго. Но в целом я, конечно, в курсе основных украинских новостей. Например, по ситуации со Стасом Волязловским. Хотят же сделать премию для художников имени его…
Это первый такой кейс в современном украинском искусстве. С одной стороны, есть намерение сделать именной музей, с другой — неопределенность с правом на распоряжение наследием. Это что-то новое, чего не происходило раньше.
Ну наконец то это происходит! Хотя бы не на мусорке оно сжигается. Мама умерла, основное наследие у Гриневых, что-то в Херсоне, у его друзей, что-то в Москве. Он был сложный человек, талантливый, некомфортный. У нас был телефонный роман, который закончился катастрофической ссорой…
По телефону?
Да-да. Я сделала выставку, которую назвала «Золотой дождь» на ВДНХ в закрытом павильоне 18+, где Стас был одним из участников. Он прислал съемку из ванной со своими гениталиями и резиновой уточкой. И говорит: «Нина, это нужно повесить высоко, а рядом — ружье, чтобы люди стреляли». Сам факт настоящего ружья смутил организаторов, и переубедить их мне не удалось, я просто повесила уточек высоко. И Стас так обиделся, что не забрал свои работы с «Новой почты». Их утилизировали как незатребованные посылки — вот куда делся его фаллический символ.
Очень грустная история!
Отвратительная, если учесть, что через год мы встретились на Бирючем и он не подходил ко мне ближе, чем на 50 метров. Последнее мое воспоминание о нем — как Стас в розовых носках и трусах сидит на пляже, но купаться не идет. Сразу вспоминается «Время прощания» Франсуа Озона: там в финале главный герой сидит на пляже, а потом умирает…
В новых сериях, которые представлены в Абу-Даби и Стамбуле, много портретов животных. Это потому, что вы примеряетесь к ближневосточному рынку, где ислам и запрет на изображение человека?
В принципе, изображать можно, но лучше не надо, если хочешь там продаваться. На самом деле, вопрос не только и не столько в коммерции. Я, можно сказать, устала от плоти, и для меня это был своеобразный вызов. Весь 2019-й я занималась проектом «Лисистрата»: там были силуэты — эдакий микс между украинской вытынанкой, китайской тенью V века и вот этими черными портретами, которые в туристических городах художники вырезают прямо на улице за 5-10 евро. Эта идея пришла ко мне перед выставкой в Ермилов-центре в 2018-м. У меня уже был четкий план экспозиции, когда прислали схему выставочного пространства, в котором из ниоткуда возникла целая стена. С ней нужно было что-то делать, а мне хотелось легкости и в то же время дикости. Я написала список того, что люблю в жизни и обнаружила мотив абриса, силуэта — в одежде, живописи, графике. Я их вырезала и вырезаю вручную, потому от плоттера эффект не тот: нет дрожания линии и ощущения ручной работы.
Как любой художник, вы стремитесь попасть в музейные собрания. Недавно вот передали свои работы в Одесский художественный. Что отдали?
То, что выбрал мистер Ройтбурд.
А что выбрал мистер Ройтбурд?
Мистер Ройтбурд выбрал картину «Девственница», на которой, как сказал, он узнал себя в свои лучшие годы. Она достаточно комплиментарна: герой сверху на женщине, с волосатыми ногами, завязанными глазами. Я позже написала похожую работу с нетипичным для меня еврейским лицом с носом.
Вы это сознательно сделали?
Да. Это красиво, графично и эстетично. С точки зрения образа очень классно. Потом, у меня не было еврейских любовников, и меня эта тема будоражила. Вот и мистер Ройтбурд позвонил и тоже ожидал более откровенного разговора, сразу заговорил о фривольностях…
А люди думают, что вы изображаете ровно то, что хотели бы, чтобы делали с вами.
Да, есть такое. Меня интригует эта дуальность, но я точно не хочу, чтобы все это делали со мной. Мне достаточно простых удовольствий и моих фантазий. Я даже от спиртного отказалась, и моя жизнь изменилась — больше работ, они качественнее. Ведь чтобы провести линию тушью по бумаге, нужно иметь трезвую голову и четкую руку.
Ввиду такой насыщенности и откровенности ваших работ не могу не спросить: вы к психотерапевту ходите?
После развода у меня был большой стресс, с которым я попала на прием к психотерапевту, но он счел меня слишком нормальной и трезвомыслящей. И потом, творчество — это же колоссальная сублимация, поэтому все уходит туда.