Підтримати

Чтение без подозрения: разговор с Анной Щербиной, Настей Теор, Ульяной Быченковой и Катей Лисовенко

Дарья Гетманова: Я бы хотела начать этот разговор непосредственно с «Выставки-Читанки», которая стала импульсом к нему. Если уточнить, то мне бы хотелось начать с удовольствия. Как на полминутки теоретичка и студентка, я понимаю, что имеется в виду под чтением для удовольствия — для меня это, наверное, отказ от утилитарного подхода к чтению. Но что под этим имеется в виду, если говорить с позиции художницы?

[тут я обращаюсь к цитате из описания выставки: «Дискурсивность всегда уже материальна, а материальность — всегда уже дискурсивна» (Карен Барад). Не смотря на актуальные вопросы теории, в бытности же «всегда уже» всё ещё несколько научная фантастика, а вот письмо, чтение и прочие дискурсивные навыки — практическая необходимость для символического существования в профессиональном поле. Но нашей кураторской амбицией является ещё и освоить её для удовольствия!]

Катя Лисовенко: Для меня подходом к чтению, наиболее приятным, и как раз связанным с художественной практикой, является отношение к тексту как к материалу для «охоты» и исследования, причем не академического, а скорее похожего на рассматривание пятен Роршаха или лов рыбы: не знаешь, что поймаешь и рассмотришь, но это будет радостным сюрпризом и удовольствием от нахождения связей, не всегда имманентных данному тексту.

Ульяна Быченкова: В описании выставки слово «удовольствие» находится рядом со словом «амбиция», тут речь о переприсвоении, причуждении — это политическое удовольствие. Наверное, для меня в данном случае это даже и попросту бесстрашное чтение.

Также можно практиковать и феминистскую стратегию ревизионизма в таком позитивном качестве, как, например, предлагает Ева Кософски Седжвик своей идеей «репаративного чтения»: чтения без подозрения, чтения мыслящего эмоциями, увлекающегося и отвлекающегося, чтения с дурными привычками.

И целиком согласна с Катей насчёт сюрпризного чтения. Тут ещё припоминается песенка Агузаровой про чтение (в транспорте), только с небольшой приставкой ир– «рационально проведённое время!», а также «способ самовыраженья»!

Катя Лисовенко. «Іфігенія» із серії «Підміна», 2017

Катя Лисовенко. «Іфігенія» із серії «Підміна», 2017

Анна Щербина: Мне всегда было сложно читать теорию: концентрация хромает, внимание ускользает, понимание не приходит. А художественную литературу я редко себе позволяю читать (это же нерациональная трата времени…). Поэтому чтение было скорее источником фрустраций: 1) я никогда не прочту всего, что могла бы; 2) я не помню того, что прочла; 3) я не понимаю, что читаю. В коллективном чтении для меня открылось удовольствие — я услышала, как читают другие, что они думают, когда читают, как мой голос звучит. И смыслы стали пробираться в ум и в чувства.

Настя Теор: Мне чтение редко приносит удовольствие. Удовольствие от чтения для меня — это новые знания, которые можно применить, или обсудить, но это не про само чтение, я постоянно отвлекаюсь. А вот коллективные чтения — это как серия маленьких выступлений, тут меня все отвлекает от самого текста, но и постоянно к нему возвращает.

Дарья Гетманова: Насколько я знаю, для некоторых из участниц этого разговора работы, показанные на «Выставке-Читанке» — это первый подобный опыт сплетения текста и материала. С чем связан этот поворот в вашей художественной практике? И в какой момент участницы, работавшие с такой связкой и до этого, пришли к ней?

Ульяна Быченкова: В окружающей пост/концептуальной традиции текст в принципе подразумевающаяся часть произведения и давненько не является чем-то неожиданным в современном искусстве.

Как графической дизайнерке, мне много приходилось работать с текстом, но с другой его стороны: формально-выразительной, практичной для чтения, вовлечённой в образ содержания, но порою одновременно и в отстранённой от смысла оптике. Это такая интимная и слепая одновременно ситуация: ты пристально внимательна к ритму, контрформе букв, разбиению на комфортные для чтения строки, помнишь каждый поборотый в книжке концевой предлог и тире, но можешь быть совершенно дезориентирована в сюжете мысли. Текстуальное постоянно рядышком, но решиться создавать что-то, что «не вырубишь топором» столь ответственно. Тут речь ведь уже не о чтении, а о письме. Для меня, наверное, эти две стороны сомкнулись в феминистском самиздате, но до сих пор я чаще и спокойнее оформляю зины, чем пишу. Практики составительства и редакции концепта подачи перешли потом в другие проекты — например, дизайн-исследовательское издание «Знак. Українські товарні знаки 1960–80-х» или же зин проекта «Метаморфози».

Уляна Биченкова. Айдентика Фестивалю феміністського письма, 2021

Уляна Биченкова. Айдентика Фестивалю феміністського письма, 2021

Настя Теор: Моя работа «Застенчивый флирт с алгоритмическими стражами» на «Выставке-Читанке» — это инсталляция из рисунков, текста, объекта и трюмо. Но трюмо и объект появились на монтаже, а до этого были рисунки и текст. У меня была навязчивая идея обосновать свои рисунки, я считала, что самого рисунка как бы не достаточно. Хотелось ответить на вопрос «О чем твоя работа?». Я не смогла написать короткое описание, мне было тесно и я решила, что не буду себя теснить, и так родился текст. Ну, а когда что-то родилось, я это уже не могу выкинуть. Тогда для меня эти рисунки и текст только вместе работали. Сейчас я тоже делаю работу, в которой будет и рисунок, и текст, как будто не могу определиться, кто важнее и даю им выступить вместе. Я хочу, чтобы мой текст оставался любительским, аматорским и интимным как дневниковые записи. И рисунок тоже. Я очень долго пыталась забыть горе-академизм и хочу, чтобы все оставалось сырым и незавершенным.

Анна Щербина: Я ранее предпринимала скромные попытки ввести текст в практику, например, в работе «Вид з протилежного кута залу повоєнного живопису НХМУ на чотири сюжетно-тематичні картини» и на выставке «Вхід з Кожум’яцької» (первой работой, включающей текст, считаю вышивку «Ебала я твою бабушку», представленной на выставке  «TEXTUS. Вишивка, текстиль, фемінізм» в 2017 году). 

Но в «Вещи» это уже более целенаправленное включение. Если чтение для меня было источником фрустрации, то письмо остается местом ужаса и оцепенения. Письмо — это публичное обнажение (даже если никто не видит, например, дневниковые записи, они ведь потенциально могут быть прочитаны: в детстве я всегда обращалась либо к воображаемому читателю, либо к самому Дневнику). Написанное мной так много может обо мне сказать — писать значит быть уязвимой. И тут контекст художественной работы создает определенную защитную линию обороны — символическую, тоненькую, но все же рабочую. Но я все равно показываю текст так, чтоб его было нелегко увидеть и прочесть: то он коряво написан от руки, то припрятан в тумбе.

Анна Щербина. Фото з виставки «Вхід з Кожум_яцької», Bereznitsky Art Foundation Gallery, 2020

Анна Щербина. Фото з виставки «Вхід з Кожум’яцької», Bereznitsky Art Foundation Gallery, 2020

Катя Лисовенко: Я во второй раз обратилась к тексту. Эта работа похожа на первую тем, что изображения являются повествовательными.

Когда я училась, мне все время хотелось на заданиях по композиции сделать не одно изображение, а диптих, триптих или полиптих, рассказать с помощью живописи историю. Это очень не одобрялось и нарекалось «литературщиной» и непрофессионализмом, ведь визуальный язык живописи или рисунка должен был максимально отличаться от текста. Хотелось попробовать поработать с изображениями, для которых «литературность» не является недостатком.

Ульяна Быченкова: Интересно, а графиков учат наоборот — сериями мыслить.

Катя Лисовенко: Ух ты! Надо все–таки, как в Баухаусе, сделать для студентов прохождение всех факультетов возможным.

Настя Теор: Я вот удовольствия больше от написания получаю, чем от чтения.

Катя Лисовенко. «Сказка», фото з «Виставки-Читанки», 2020. Фото: Наталка Дяченко

Катя Лисовенко. «Сказка», фото з «Виставки-Читанки», 2020. Фото: Наталка Дяченко

Дарья Гетманова: Спасибо! Аня, мне понравилось, как в разговоре с Ульяной ты сказала: «На Курсе искусства гуманитарное знание встало передо мной, как Джомолунгма, необъятное и далёкое. И тот факт, что самыми начитанными и способными спокойно и рационально доказать свою правоту оказались мужские субъекты, сформировал тогда во мне установку, что донести что-либо мужчине — задача сложная» и сейчас пишешь о том аспекте чтения, который вызывает фрустрацию. Мне кажется, это важный момент, и практики получения удовольствия от чтения, которые были описаны выше, как будто бы помогают ее снять. Удалось ли вам обнаружить способы «практически приживить материально-дискурсивные подходы в феминистской теории и искусстве», и — шире — как менялись ваши взаимоотношения с теориями в своих художественных практиках?

Анна Щербина: В работе «Вещь» я самым непосредственным образом попыталась проиллюстрировать теорию. Следуя вектору интереса Кати Хасиной, переосмысляя иллюстрацию, я включила изображение, текст и объект. Всегда раньше переживала, чтобы не сделать «иллюстрацию» (в том уничижительном значении, в котором Катя Лисовенко упоминает комментарии преподавателей, или во взгляде искушенного интеллектуала — моего внутреннего критика). В итоге решилась самым наивным способом это воплотить. Это был для меня трансгрессивный жест. До сих пор не осознала, что сделала… А если не брать во внимание вышеупомянутую работу, то теория обычно оказывает невидимое влияние на мою художественную практику — она как климат (природный и социально-политический), как технологии и имеет формирующие свойства. Только вот своего ответного влияния я не замечаю.

Во время учебы на курсе Лады и Кати и после того мне казалось, что любая теория это — истина. Сейчас я так не думаю. Каждая теория — это возможный способ мышления, и во многом важно, насколько она полезна/приятна/этична.

Настя Теор: У меня ведь просто пока полминутки практики, так что история отношений с теорией тоже не велика. Я сначала думала, что у нее какая-то главенствующая позиция, а искусство вроде как визуализация. Но это был, по-моему, неверный путь. Я думала, что ничего не смогу сделать, пока «вот это все не прочитаю и не пойму», и, конечно, никогда «до конца» прочитать и понять не удавалось. Одной из причин было и есть то, что так мне скучно. Но сейчас понимаю теорию как одно из ремесел. Мне интересно обращаться к ней (читать), искать ответы, внедрять в практику. Я на пару месяцев могу уйти «читать», и ничего производить не буду. А потом пару месяцев ничего читать не могу, потому что мне нужно эту субстанцию, сформировавшуюся во мне за период чтения, как-то материализовать. На меня и, соответственно, на все, что я делаю, большое влияние оказало знакомство с феминистскими текстами течений киберфеминизма, ксенофеминизма, а так же интерсекциональная и квир-теория.

Настя Теор. Із серії малюнків, 2021

Настя Теор. Із серії малюнків, 2021

Ульяна Быченкова: Да! Про Джомолунгму и мне тоже очень понравилось! А какие способы «практически приживить материально-дискурсивные подходы в феминистской теории и искусстве» — вопрос для меня открытый и вообще это вопрос-горизонт. Возможно, посредством коммуникации с теми, кто на Джомолунгме прямо сейчас? Читательские встречи «Читанка» как раз задуманы как поле для обмена практическими и теоретическими мышлениями и чувствованиями.

Катя Лисовенко: Когда я училась в КАМА, было похожее на описание Ани отношение к теории — каждая воспринимается как истина. На курсе Лады и Кати было много критического искусствоведения, курс Леси Хоменко и Методфонда очень выгодно отличался от того, что было в НАОМА.

Сейчас мне нравятся теории, которые соприкасаются с художественными поисками, на которые можно опираться.

Дарья Гетманова: Я заметила, что в своей художественной практике некоторые участницы этого разговора часто обращаются к будущности/ будущностям, их активному воображению и ситуативному воспроизводству. Какое значение такое обращение к будущностям имеет в вашей художественной практике? Возможно, в какой-то мере является определенной стратегией?

Настя Теор: Когда мы с Алексеем Кучанским делали komaxy, то определили, что художественная практика может быть лабораторией. Я в своей лаборатории ищу желаемое будущее и тем самым его утверждаю здесь, приближаю. Ну, мне так кажется, по крайней мере. Для меня сейчас смысл заниматься искусством во многом о том, чтобы работать в этой лаборатории над тем, чтобы вплетать в ткань мира свои маленькие сюжетики-помехи. Пресьядо, работа которого тоже сильно на меня повлияла, «начал революцию с себя». Его транспереход и то, как он работает с ним в своих текстах — сильный политический жест. Искусством я начала заниматься, когда мне стало тесно в активизме, но мотив как будто не изменился: хочется менять свою жизнь и мир вокруг здесь и сейчас, и я нашла такой способ для себя.

Уляна Биченкова. Дизайн «Боевого Лепестка», зіну випускного проекту третього набору ШВИЧД, під редакцією Жанни Долгової та Уляни Биченкової, 2017

Уляна Биченкова. Дизайн «Боевого Лепестка», зіну випускного проєкту третього набору ШВИЧД, під редакцією Жанни Долгової та Уляни Биченкової, 2017

Ульяна Быченкова: На обсуждаемой выставке «Кукольный Дом» и грезит, и ретроспективно инспектирует. Феминистские писательницы и художницы вообще немало грезят. «Фабрика Найденных Одежд», например, определяли свою практику как «хорошо организованную грезу». Или вот поэтический портал, инициированный феминистской литераторкой Галиной Рымбу, носит именно такое название. Грезить — это весьма себе практично — к будущему надо готовиться. «Пробрасывать», как говорит Алла Митрофанова о рывке политического воображения. Ситуативно воспроизводить — тоже удовольственная тренировка! Возможно, это и эскапично, но отрезвляющее настоящее тоже всегда рядом.

Катя Лисовенко: Мне нравится думать о будущности, зерна которой уже есть в настоящем — реалистичной будущности. Совсем немного нужно, чтоб желанное будущее проявилось, все для него уже готово, нужно лишь перестать бесконечный захват всего, который как раз и является фантастикой (и основным сюжетом фантастики).

Дарья Гетманова: К сожалению, я не была на выставке «Пещера Золотой Розы», которую курировали, помимо Ульяны Быченковой и Анны Щербины, Валентина Петрова и Жанна Долгова. Не видя выставки вживую, но читая кураторский текст, я обнаружила несколько схожих мотивов к ее созданию, что и у «Выставки-Читанки». И тут, наверное, вопрос к кураторкам — можно ли сейчас выявить процессы/ интересы, которые привели к появлению этих выставок в последние два года?

Ульяна Быченкова: А какие именно схожести, если не секрет?

Дарья Гетманова: Тут я могу процитировать отрывок из кураторского текста: «Пещера даёт место месту, остроумно и изобретательно, с любопытством вступая (или не вступая) во взаимную динамику, где материя и смысл артикулируются сообща, где иные мечты под видом теорий, имея наглость не знать границ, становятся научными, не скрывая своего обмана, желания извлечь выгоду наделённости существованием и дружелюбия к ошибкам».

Ульяна Быченкова: Ну да, политические ставки, теории и принципы, конечно, совпадают. Но верно и то, что для считывания той выставки теоретическая линия не была единственной. Это было пространство для разных тропинок: сказочно-сериального сюжета, истории феминистской художественной формы и политики, наряду с историей теоретических разработок.

Анна Щербина: Обе выставки были заполняющими пустоты действиями. Они отвечали нашему ощущению нехватки в локальном художественном поле. В этих выставках участвуют художницы, которые нам знакомы и интересны. Формирование и укрепление личных и профессиональных связей, строящихся на разделении общего интереса — одна из важных задач этих мероприятий.

Дарья Гетманова: Если не секрет, в каких направлениях пролегают ваши теоретические и/или художественные интересы сейчас, с чем вам интересно работать?

Ульяна Быченкова: Мне, наверное, интересно продолжать начатые вопросы разворачивать и подытоживать, увидеть как они сами себя являют, в чём они проницательно-удачливы, насколько применимы. Из медиумов манит музыкальный нынче, но в связях с остальными интересами и набытованиями.

Настя Теор: У меня сейчас какой-то потерянный немного период, когда я больше пробую и щупаю, чем осмысляю путь в целом. Я всегда работаю с проблемами, которые сама же и переживаю, ищу какой-то выход из них. komaxa была способом пережить травмирующие условия нематериального труда и пофантазировать такое решение для коллег. «Застенчивый флирт с алгоритмическими стражами» был попыткой субверсировать болезненные ситуации, связанные с телом и сексуальностью. Сейчас я продолжаю работать с темами сексуальности, тела и гендера в жизни и искусстве.

Настя Теор, Олексій Кучанський. Інформаційний плакат «komaxa» — частина художньої роботи «komaxa. как увидеть почтовых насекомых?», представленої у вигляді інтерактивної інсталяції на виставці Посткіберфеміністичного мистецтва в «ДК Розы», 2020

Настя Теор, Олексій Кучанський. Інформаційний плакат «komaxa» — частина художньої роботи «komaxa. как увидеть почтовых насекомых?», представленої у вигляді інтерактивної інсталяції на виставці Посткіберфеміністичного мистецтва в «ДК Розы», 2020

Катя Лисовенко: Живопись и рисунок можно по разному инструментализировать, освобождать, исследовать, но для меня самое главное, что я работаю с изобразительным языком. У него есть свои законы, свое бессознательное, свои клише. Язык может быть идеологическим или интимным, экспрессивным или интеллектуальным. Рисунок и живопись — это конвенциональные ремесла, давно вписанные в рамки искусства, потому многие современные художники относятся к ним скептически. Но, понимая эти ремесла как язык, можно преодолеть их декоративность и сделать его своим, или пустым, или как угодно применить. Ещё мне нравится и важно в произведении, помимо осознанного и критического подхода ко всем аспектам специфики функционирования, а также идеологической или исторической отягощенности данного медиа, четкого понимания зачем это делается — оставить пространство смысловой необозначенности, открытости реальному, незавершенности и нерешенности. Это смутное пространство дает возможность работе не быть иллюстрацией к какой-либо идее. Мне интересно сейчас смотреть на живопись как на причину нового опыта, а также как на след, который может остаться от другого рода опыта; живопись, как открытое миру медиа, границы которого можно пересматривать. Живопись и рисование — мой орган, часть тела.